"МЕСТЕЧКОВЫЕ" ЕВРЕИ. КТО ОНИ?
Из статьи Михаэля Бейзера
"Жизнь в еврейском местечке конца XIX – начала XX века" (https://berkovich-zametki.com/2009/Starina/Nomer2/Bejzer1.php)
... евреи поселились в местечках, когда население городов не увеличивалось из-за высокой смертности, вызванной грязью и частыми эпидемиями. А дети штетла все же росли на свежем воздухе, они бывали в лесу и на речке. Местечковым жителям не были чужды и крестьянские занятия. Некоторые из них имели сады и огороды. Большинство держало лошадей и скот, мелкий и крупный, а также домашнюю птицу. Не случайно коза считается непременным атрибутом местечковой жизни, а в «Заколдованном портном» Шолом-Алейхема она – главный герой повествования. Близкое знакомство с крестьянским трудом позволило многим евреям уже при советской власти, при содействии Агро-Джойнта, перейти к сельскохозяйственному труду и быстро в нем преуспеть.
Жители местечка, за исключением нескольких богачей, питались очень скромно. Вот рацион евреев Каменца Брестского уезда Гродненской губернии.
Но само местечко обеднело. И люди надрывались ради малого куска хлеба. На неделе никто не видел мяса. Даже булочки и свежий хлеб ели в считанных домах. Всю неделю ели чёрный хлеб, который каждый пёк для себя раз в неделю или два, поскольку считалось, что чем черствее хлеб, тем меньше его съешь. Утром ели крупник – перловку с картошкой, или в большой горшок с крупником на семью из шести человек клали, может, две унции масла или полкварты молока или даже целую кварту молока, что стоило копейку.
На обед ели борщ с хлебом и с куском селёдки или с маслом. На ужин варили клёцки или лапшу с тем же количеством молока. Кто победнее – готовил лапшу из кукурузной муки. Котик. Гл.1.
Цены на мясо были обратны привычным нам. Мясо было телятина, баранина и говядина, но тощее. Мясники покупали самых худых коров, у которых уже не было сил стоять на ногах. Корову можно было купить за шесть-восемь рублей, десять считалось дорого. Богатые, понятно, покупали говядину, а бедные – телятину, а совсем бедняки, например, меламеды и ремесленники, у которых не было помещиков, покупали баранину.
Таким образом, пока в городах не появился водопровод, пока медицина не научилась эффективно бороться с инфекционными заболеваниями, местечко оставалось более здоровым местом для жизни, только там и наблюдался естественный прирост еврейского населения.
ИСТОЧНИКИ СУЩЕСТВОВАНИЯ
Чем отличалось маленькое местечко от большого села?[6] По-видимому, родом занятий жителей и обязательным рынком (базаром).
Около 40 % еврейских жителей местечек занималось торговлей и посредничеством, а 35-40 % были ремесленниками.[7] Местечковые евреи являлись важным звеном экономики страны – посредниками между городом и деревней. Крестьяне сбывали на местном рынке продукты питания, а в обмен покупали сельскохозяйственные орудия, домашнюю утварь, одежду и обувь – плоды местного ремесленного производства или, гораздо реже, более качественные товары, привезенные еврейскими купцами из крупных российских центров и из-за границы. Торговля, пусть и грошовая, считалась более уважаемым занятием, чем ремесло. На ремесленника, даже преуспевающего, еврейское общество смотрело свысока. Тевье-молочника совсем не радует то, что его старшая дочь Цейтл выходит замуж за портного.
Евреи также ссужали крестьян деньгами в счет будущего урожая. Проценты взимали высокие. Так в местечке Мотел брали 1 копейку с рубля в неделю, или более 50 % годовых.[8] Но и тогда это был рискованный бизнес, так как у крестьян не было чем возвращать долг. В Мотеле был только один «крутой» ростовщик, который умел добиваться возврата долгов, но его убили и ограбили, как старуху-процентщицу в романе Достоевского.
До середины XIX века евреи также держали в своих руках почти всё винокурение и виноторговлю края. Бывшие владельцы местечек, польские магнаты, потому и пускали к себе евреев, что с их помощью наживались на чрезвычайно выгодном винном промысле. От этих занятий ведут свое происхождение многие еврейские фамилии: Винокур, Вайнерман, Пивоваров, Бронфман, Солодкин, Шинкаренко и другие. Распространенность виноторговли среди евреев позволяла российским чиновникам, начиная с Державина, обвинять евреев в спаивании крестьян, а также вызывала всплески насилия по отношению к евреям со стороны крестьян, удрученных своими неоплатными долгами кабатчикам и шинкарям.
В пограничных областях значительная часть евреев занималась контрабандой, то есть незаконным ввозом заграничных товаров. Это занятие было распространено до такой степени, что правительство попыталось выселить всех евреев из 50-верстной пограничной зоны, но не сумело довести дело до конца. Стоит отметить, что контрабанда утратила свое значение с развитием железнодорожного сообщения и снижением таможенных тарифов, а винокурение многие евреи оставили, когда в этой отрасли откуп в 1861 году был заменён менее выгодным акцизом (налогом). А в 1895-98 годах государство установило монополию на продажу спиртных напитков и стало само «спаивать» крестьян и рабочих. Если еще припомнить усилившийся наплыв на провинциальные рынки более дешевых и качественных промышленных товаров, с которыми продукты отсталого еврейского ремесла не могли соревноваться, то станет понятным, почему к концу XIX века в местечках усилилась безработица, бедность и нищета.
Что касается нееврейского населения местечка, то за исключением маленькой группы администрации (чаще русской), оно состояло из прислуги, чернорабочих, крестьян, стоявших на социальной лестнице еще ниже евреев.
МЕСТО РЕЛИГИИ И СИНАГОГИ. БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ
Жизнь местечковых евреев проходила по религиозному календарю; она вращалась вокруг синагог (шул – идиш), молельных домов (штибл – у хасидов, клойз – у миснагедов) и бейс-мидрошей (дом учения – место изучения Торы). Под эгидой синагоги существовала целая система, удовлетворявшая религиозные, религиозно-образовательные и социальные нужды населения. Она включала правление синагоги, раввина, религиозный суд, старосту синагоги (габе), кантора, ритуальных резников скота и птицы (шойхетов), владельцев мясных кошерных лавок, содержателя ритуальной бани (микве), похоронное братство (хевра кадиша).
Синагога была не только домом молитвы, но и местом собрания общины. Она служила пристанищем для странствующих иешиве-бохеров (студентов иешивы). В годы революции 1905-07 годов в синагогах устраивали собрания политические партии, от сионистов до бундовцев. Могли и разбросать во время службы листовки с революционным содержанием. Позже, в годы Первой мировой войны в синагогах размещались беженцы и выселенцы из прифронтовой зоны.
Места в синагоге распределялись в соответствии с социальной иерархией. У восточной стены сидели наиболее уважаемые люди: раввины, признанные знатоки Талмуда и богатые члены общины, жертвовавшие большие суммы на благотворительность. Последние ряды занимали нищие. Престижные места в синагоге продавались и наследовались. За них шла борьба. Вот что вспоминает о своем родном местечке Хотимске (Могилевская губерния) на рубеже веков моя бабушка.
«Случалось, что богатый ремесленник купит почетное место у мизраха (восточной стены синагоги – М.Б.), тогда соседи-богачи от него сбегали. И стоял тогда в синагоге сплошной переполох и негодование – с одной стороны от богачей, а с другой стороны – от ремесленников и бедняков, которые кричали: "Нас не любят! Наши деньги трефные, потому что мы трудом деньги добываем". Шум продолжался, пока руководители общины не вмешивались и не решали, вернуть ли ремесленнику деньги и оставить место для синагоги, или богач, который сидит рядом и ненавидит своего нового соседа, должен выкупить это место для себя».[9]
Хедер. Большинство родителей отдавали своих сыновей на обучение к меламеду в хедер (хейдер). Писатель и литературный критик Авраам Паперна с нежностью вспоминает о том, как в первый день учебы мама отнесла его на руках в хедер, как меламед показал ему букву «алеф» и попросил найти ее в тексте. Мальчик справился с этой трудной задачей и на него посыпались монетки и конфеты. Учитель сказал Авромеле, что это ангел его наградил.[10]
Однако большинство писателей вспоминало хедер недобрым словом. «Источником всех неприятностей, самым худшим несчастьем была скука, скука хедера», – писал Йосиф Хаим Бреннер[11], и это была еще мягкая критика. Работа меламеда плохо оплачивалась и считалась не престижной. Как правило, меламедами становились неудачники, не годные в раввины, не нашедшие себя ни в коммерции, ни в достойном ремесле. Был такая пословица: «Умереть и родиться меламедом ты всегда успеешь».
«У большинства родителей плата за учебу (схар-лимуд) стояла на последнем плане. И в таких случаях отец говорил, что его ремесло хуже, чем у водоноски, потому что, если ей не уплатишь, то она воды не принесет. А меламеду не уплатишь, то он ученика домой не отошлет, потому что все нуждались в учениках».[12]
Поскольку в хедер отдавали в возрасте 3-4 лет, он служил и детским садом, освобождал женщину для работы. Практиковались там и телесные наказания шалунов. Преподавание в хедере могло быть очень разного качества, все зависело от учителя и от понятливости учеников. Иногда в хедере могла учиться и девочка, например, дочка меламеда. Позже кое-где появился «исправленный хедер», где имелась специальная комната для занятий, доска и мел, программа обучения, уроки, разделенные переменами, отдельные занятия по ивриту и Танаху. Появились даже хедеры для девочек.
В местечке могла быть и талмуд-тора – школа для бедных детей, родители которых не могли платить меламеду. Талмуд-тора находилась обычно под контролем местных властей; кроме религиозных предметов в ней обучали русскому языку и общим предметам. Отдать своего сына в талмуд-тору считалось стыдным.
Иешива. После окончания хедера многие подростки поступали в иешиву (иешиве) – высшее духовное заведение. В конце XIX века в России насчитывалось десятки иешив. В некоторых местечках (например, Воложин, Мир, Тельшяй) находились известные иешивы. В Воложинской обучалось 800 иешиботников, съезжавшихся со всех концов империи и даже из-за границы. Приезжих учащихся определяли столоваться к жителям местечка, каждый день недели у другого хозяина. По тогдашнему выражению они «ели дни» (есн тег).
Как показал Шауль Штамфер в своей монографии о литовских иешивах, успехи в изучении Торы могли обеспечить юноше из бедной семьи быстрый «путь наверх» через женитьбу на дочке богача, и это было дополнительным стимулом к учению. [13] Среди богатых, но невежественных торговцев считалось престижным заполучить илуя (исключительно способного ученика) в качестве зятя.
Иешивы в их тогдашней форме были созданы для того, чтобы организационными рамками оградить учащихся от тлетворного влияния внешнего мира. Для твердых духом и богобоязненных достаточно было изучать Тору и Талмуд в группах или по одиночке в бейс-мидрошах, где они открывали для себя мистическую красоту и вдохновение в священном писании. Таких, чей мир был узким, но высоким, было еще немало в еврейской провинции в конце XIX века. Вот, как рассуждает герой рассказа Мордехая Зеева Фейерберга «Тени», проводящий ночи над Гемарой в старом, полуразрушенном бейс-мидроше.
«Весь мир спит, только я один бодрствую.
Я знаю, что люди не завидуют моему счастью, что лентяи, спокойно спящие на своих пуховиках, полагают, что именно они счастливые. Мелкие души, радующиеся доставшемуся им с опасностью для жизни куску насущного хлеба, как огромному богатству, только трудятся, чтобы есть и спать, – едят и спят, чтобы потом трудиться. Эти искатели удовольствия, проводящие целые ночи напролёт в оргиях, несчастные, обуреваемые низкими и мелкими страстями, презрительно относящиеся к такому несчастному, как я… Но … я чувствую, что я счастлив, даже счастливее многих счастливцев. А несчастным я буду лишь тогда, когда буду спать подобно всем этим людям, когда стану, подобно им, жить пустыми и недостойными наслаждениями…
И я представляю себе бейс-гамидрош центром мироздания, откуда притянуты бесчисленные миллионы лучей ко всему живущему на земле…»[14]
Разбираться в Гемаре было непросто; для этого требовались развивать память, логику и абстрактное мышление, умение самостоятельно работать с книгой. Многочасовые занятия, самоотречение приучали к трудолюбию и настойчивости. Все эти навыки очень пригождались тем, кто после иешивы и бейс-мидроша оказывался в университете, учил юриспруденцию, медицину, математику. Разумеется, критики ортодоксальных порядков видели в герое Фейерберга в лучшем случае исковерканную душу несчастного фанатика, в худшем – бездельника и паразита на теле еврейского общества. В традиционном же местечке очень уважались талмудическая ученость, а также хорошая родословная (ихес). Дед моей бабушки был признанным знатоком Торы и происходил из потомственных раввинов.
«Помню его смерть. Он умер почти на ногах, хоронили его с большими почетом: был хеспед, это значит траурный митинг. Все лавки, как еврейские, так и русские, были закрыты в день похорон, и все ремесленники не работали. Местечко было как мертвое, все были на похоронах, говорят, что даже младенцев не оставили в люльках. Каждый считал для себя большой честью нести его».[15]
Благотворительность. Благотворительность гмилус хасодим – одна из основных заповедей еврейской религии. При синагоге (в местечке могло быть несколько синагог) имелись различные благотворительные общества (хеврос для помощи нуждающимся, для сбора приданного бесприданницам, для обеспечения бедных евреев мацой в Песах и т. д. При ней же находились богадельня, сиротский дом, ночлежка для бездомных и странников, если таковые учреждения община могла себе позволить. Деньги на все эти дела поступали от коробочного сбора (налог на кошерное мясо) и от постоянного сбора пожертвований со всех местечковых хозяев. Во главе благотворительных обществ стояли наиболее богатые жители местечка, жертвовавшие крупные суммы. Их голос в общинных делах был решающим. Помощь нуждающимся являлась не только важнейшей мицвой, но и необходимостью, поскольку с экономической деградацией местечка все больше его жителей оказывались не в состоянии без посторонней помощи выжить сами и даже не имели, на что хоронить своих близких.
Если мемуарист ребенком воспитывался в благополучной или даже богатой семье (как, например, Полина (Паулина) Венгерова), то он обязательно вспомнит о развитой системе благотворительности, о том, как его (её) семья никогда не отказывалась помочь нищим и сирым.
А вот, что воспоминает Паперна о своем родном Копыле середины XIX века.
«Но истинным бичом для Копыля были нищие, бродившие по Литве массами, с женами и детьми. … Отказать беднякам в подаянии нельзя, тем более что еврейский нищий не просит милостыню, подобно своему христианскому собрату, стоя за дверью или у окна и низко кланяясь, а входит смело в дом, требуя подаяния, как причитающегося ему долга, и в случае отказа ругается, проклинает. Но так как давать каждому, хотя бы по полушке, не всем обывателям было под силу, то копыльцы вынуждены были чеканить, или, выражаясь точнее вырезывать из картонной бумаги особую, так сказать нищенскую монету низшего достоинства, в 1/3 полушки».[16]
СЕМЕЙНЫЙ УКЛАД И СЕМЕЙНАЯ МОРАЛЬ
Семья была основной клеткой общественного организма местечка. Прежде всего, внутри семьи ежедневно и ежечасно воспроизводилась еврейская традиция, исполнялись религиозные обряды, детям прививалась установленные Ħалахой и Шульхан Арухом моральные нормы.
«Солидарность между членами семьи считалась тогда одной из величайших добродетелей, – вспоминает Полина Венгерова свою жизнь в малороссийском местечке Любань в конце царствования Николая Первого. – Как и всякая этика, она коренилась в религиозных заповедях, одна из которых гласит: "Не отрекайся от своей крови"».[17]
Однако наивно было бы думать, что все местечковые евреи жили по заповедям, что каждый был готов пожертвовать последним ради ближнего. Постоянный страх перед разорением рождал крайнюю скупость и душевную черствость. Моя бабушка вспоминает, как однажды её с младшим братом отправили на повозке к дяде в Клинцы. В пути дети замерзли и промокли. Однако дядя отказался пустить их в дом даже обогреться.
Возчик, возмущенный отношением к нам дядьки, снял перед ним шапку и, умоляя, ему говорил: "Веньяминович! Побойся Бога! У вас завтра большой еврейский пост, Судный день. Что ты будешь поститься перед Богом, когда ты малых сирот, детей своей сестры прогнал?"»[18]
Под влиянием таких инцидентов и своего сиротства девочка считала себя брошенной и никому не нужной.
В местечке, почти как в деревне, вся личная жизнь была на виду. Там отсутствовала анонимность большого города. Семейные события (рождение, обрезание, бар-мицве, свадьба, развод, смерть) становились достоянием всей общины. Если же семья переставала покупать мясо в кошерной лавке или если замужняя женщина пропускала посещение миквы, то и это очень скоро становилось известно всем. Таким образом, человек, живший по нормам общественной морали, мог рассчитывать на помощь соседей и синагоги в трудную минуту. В то же время любое отклонение от нормативного поведения, будь то курение в субботу молодого парня, добрачная связь девушки, обман соседом соседа или, не дай Бог, переход в другую веру, вызывало острое общественное порицание. Этот общинный контроль в течение столетий поддерживал соблюдение предписаний Ħалахи и обеспечивал общественный порядок. Контроль устраивал тех, кто стремился сохранить существующее положение вещей. С «новыми веяниями» он стал восприниматься как угнетение и подавление личности. «Прогрессисты» задыхались в атмосфере слежки и принуждения. Неудивительно, что при переезде молодых людей в крупные русские центры, их поведение часто резко менялось, в отсутствие семейного и общественного надзора многие отказывались от соблюдения субботы и кашрута, вступали в смешанные браки.
Навязывание традиционного поведения в местечках дало обратный эффект: если судить по результатом переписи 1937-го евреи оказались самой нерелигиозной группой в СССР. Однако же подсознательное следование традиции, связанное не с религиозными запретами, а с привычками, впитанными с детства, еще целое поколение отличало семейные отношения и кухню многих выходцев из местечка от стиля жизни окружающего их населения. Недаром, скажем, в народном представлении и сегодня бытует стереотип сверхзаботливой еврейской матери (а идише мамэ), «которой нет лучше на свете», которая «в воде и в огне готова помочь своему ребенку» (ин вассэр, ун файэр волт зи гэлофен фар ир кинд). Действительно, такой материнский протекционизм играл важную роль в местечке, где женились очень рано и где молодая семья еще долго нуждалась в помощи и наставничестве родителей. В открытом же, светском обществе, оказывалось, что еврейские мамы не могут подготовить своих детей к новой жизни, что их дочери проигрывают конкуренцию с городскими девушками на брачном рынке, а сыновья до зрелого возраста остаются инфантильными, зависимыми от своих мам, что, конечно, становилось причиной напряженности в их собственных семьях. В результате вырос процент несостоявшихся семей, смешанных браков и одиноких еврейских женщин.
ОТНОШЕНИЯ С ОКРУЖАЮЩИМ НАСЕЛЕНИЕМ
«Рынок (рыночная площадь) в местечках был не только источником заработка торговцев, ремесленников и посредников, но и местом, где происходила встреча с неевреем-крестьянином — чуждым и часто враждебным местечку миром... Деревня и местечко обладали разными, порой трудно совместимыми этнографическими особенностями. … Даже когда взаимоотношения с соседями были дружественными, у евреев местечка постоянно присутствовало опасение (подкрепленное памятью о прошлых бедствиях) неожиданного погрома. Обычно погром начинался на рыночной площади, а затем перекидывался на дома и синагоги».[20]
Межэтнические отношения, пожалуй, более всего другого в местечковой жизни, тенденциозно отражены в исследованиях и художественной литературе. С одной стороны, вполне очевидно, что евреи не могли бы на протяжении столетий жить и увеличиваться в числе в насквозь враждебной и нетерпимой среде. Отношение с неевреями (гоями) были чаще экономическим симбиозом, чем бесконечной враждой. Даже в субботу еврей нуждался в шабес-гое для того, чтобы потушить свечи и разжечь печь в зимнюю субботу. Однако в интимную дружбу, культурное или семейное общение такие отношения переходили очень редко.
Очевидно, что все написанное евреями по следам погромов дышит бесконечной горечью, ненавистью, жаждой мщения. С другой стороны, либеральный подход заключался в том, что народ как таковой виноватым быть не может. Так описаны добрососедские отношения Тевье-молочника с крестьянами, выдержавшие даже испытание погромной волной 1905-07 годов. В Анатовке крестьяне любят Тевье и поэтому громят его нехотя. Придя к нему, они объясняют:
«Мы, правду сказать, против тебя, Тевль, ничего не имеем. Ты хоть и жид, но человек неплохой. Да только одно другого не касается, бить тебя надо. Громада так порешила, стало быть пропало! Мы тебе хоть стекла повышибаем. Уж это мы непременно должны сделать, а то, – говорит, – неровен час, проедет кто-нибудь мимо, пусть видит, что тебя побили, не то нас и оштрафовать могут…»
ИЗ ЖИЗНИ ЕВРЕЙСКИХ МЕСТЕЧЕК
В местечке жили и обычные нищие, и нищие профессиональные. Последние по пятницам регулярно обходили дома зажиточных евреев, где им годами подавали строго определенную сумму. У самого бедного в местечке еврея должны были все же быть деньги на оплату учебы сына в хедере и субботнюю халу. Манес Спербер (1905- 1984) писатель, переводчик, литературовед, советник генерала де Голля по культуре, писавший на немецком языке в своей книге «Божьи водоносы» приводит слова местечкового раввина, который будто бы сказал: «Еврей от голода умереть не может — соседи не дадут, а если все же умрет, то не от голода, а от гордыни». (Марк ШЕЙНБАУМ https://ieshua.org/shtetl-evrejskoe-mestechko-v-istorii-i-literature.htm источник: jewish.ru)
В 1926 году по Польше путешествовал известный немецкий писатель еврейского происхождения Альфред Деблин (1878- 1957). Его поразила духовность жителей еврейских местечек: «Здесь все одухотворено, хотя порой внешне и не привлекательно. Духовному религиозному этот народ предан, как никакой другой. Их не отвлекают государственные заботы. Все эти заботы у них отняли римляне еще две тысячи лет тому, и государство им нужно только для восстановления Храма» (Там же).
Александр Гранах — выдающийся берлинский артист, знакомый советским зрителям по довоенному фильму «Еврейское счастье». Он автор книги мемуаров «Вот идет человек». В ней подробно описана нищета местечка и трудный путь мальчишки из местечка при попытке найти себя в жизни. В случае Гранаха — это путь на сцены лучших современных ему театров. В его книге описана и судьба местечковой женщины — матери Гранаха: «Мое родное село именуется по-польски Вербовцы, Вербовиц — на идише и Вербивци по-украински. Жизнь здесь тяжела для всех, особенно для моей матери. Отцу она — жена, возлюбленная и прислуга. Она рожает ежегодно по ребенку, варит, печет хлеб, занимается стиркой, копается в огороде, выращивая там не цветы, а картофель, лук, тыкву и прочие овощи. Она успевает обслужить клиента в маленьком магазинчике, который прилегает к нашему жилью, вернуться на огород, а затем, вытерев руки об передник, усаживает детей за стол. Она встает с петухами и ложится спать последней. У нас варится картошка в громадных чугунах, но их содержимое испаряется мгновенно» (Там же)
